И все человеческое должно быть пианисту чуждо

Порой случается так, что некоторые книги/фильмы преследуют тебя. У меня так случилось с «Пианисткой». Я долго не решалась посмотреть этот фильм (рецензии в Интернете уверяли: грязно, некрасиво, грубо и вообще), но потом пришлось к экзамену изучать современную немецкую литературу,  и я опять наткнулась на Елинек. Тут уж сам Бог велел и посмотреть, и почитать. Скажу: не грязно, а грустно.

Википедия, да и элементарная логика, уверяют, что «Пианистка» - это автобиография «с сильным элементом сублимации посредством текста в основе». Действительно, Эльфрида Елинек тоже натерпелась от своей безумной мамочки, которая хотела, чтобы ее дочь была не человеком, а идеалом (прямо Сэлинджер наоборот – тот сам пытался заставить свою семью быть повторением книжных персонажей). Не исключено, что писательнице потребовалось выразить «накипевшее» в литературной форме. Выразила, и, в общем, неплохо, хотя больно тяжело. Кто говорит, что фильм «мрачен и грязен», прочтите книгу. Вот уж там-то точно: «Все будет так, исхода нет».

Говоря о «Пианистке», я невольно вспоминаю «Секретаршу» Шейнберга, «Чтеца» Долдри, «Подглядыващего» Тинто Брасса, даже «Черного принца» Мердок и еще много фильмов и книг, которые так или иначе переплетаются своими мотивами. Думаю, «Пианистка» - прекрасный повод, чтобы начать рассказывать обо всем этом более подробно.

Наверное, многие писатели и режиссеры стремились в своем творчестве исследовать основные сексуальные девиации: вуайеризм (побуждение подглядывать за тем, как другие занимаются сексом или совершают другие интимные действия), садомазохизм, а также склонность человека к сублимации. Елинек и следом за ней режиссер Михаэль Ханеке тоже не удержались. Елинек после этого обвинили в порнографичности, Ханеке – тоже, но он «оправдался»: «Я хотел снять лишь непристойное кино». Забавно, что, хотя режиссер почти буквально следует тексту романа (немногочисленные диалоги и события повторяются практически дословно), звучание фильма абсолютно иное. В кино еще существует человек, способный страдать из любви – юный Вальтер Клеммер. В романе он если не главное зло, то одно из.

О чем это произведение – «Пианистка»? О музыке? О современном мире? О потерянных людях? О сексе? О любви и тирании, в которую она способна перерасти? Обо всем понемногу. Но коль скоро тема моего блога определена, я буду говорить о сексе.

Эрика Кохут – замечательный музыкант и несчастный человек. Ее мать держит возлюбленное дитя на коротком поводке, хотя «ребенку» уже под сорок. Эрике запрещено спать, запустив руки под одеяло – а вдруг начнет себя ласкать? К тому же руки – вообще святое. Руки нужны Эрике, чтобы музицировать. Мама говорит, что Эрика гениальна, и нет никого талантливее нее. Нельзя допускать, чтобы Эрику превосходили ее ученики. Эрика слушается маму. Эрика любит маму.

Мир Эрики Кохут изначально вывернут наизнанку. И, как ни странно, происходит это именно из-за того, что ее сексуальность разодрана в клочки, а потом неловко сшита мамочкой вразнобой. Поэтому Человека из Эрики не получается, получается только какой-то растрепанный монстр, запутавшийся в себе и паутине собственных желаний. Главное, что мешает музыкантше стать нормальной – это переворот основных устоев человеческой сексуальности: мать свела отца в могилу после долгой и несчастливой брачной жизни, и теперь делит супружеское ложе с дочерью; дочери нельзя быть красивой женщиной и получать телесные удовольствия, ей можно только играть, играть, играть… Музыкант – существо, лишенное телесной оболочки. И не просто так в книге и в фильме звучат упреки персонажам, студентам консерватории, которых пробирает понос от волнения: «вы слишком зависите от своего тела». Только музыка, только небесные сферы – пища духа. А тело пусть разбирается со своим жалким существованием, как ему угодно.

Телу Эрики угодно так: подглядывать (смотреть, только смотреть, но НЕ трогать себя), мочиться от возбуждения, вдыхать запахи грязных салфеток предыдущих посетителей в кабинках порно-салонов, резать себя бритвой. Впрочем, что позволено Юпитеру, то не позволено быку, и когда преподавательница замечает одного из учеников за просмотром фривольных картинок, она жестоко выговаривает ему: «Вы – грязная свинья».

Интересно, что Эрику нельзя назвать двуличной. Она искренна во все моменты – и когда закрывает испачканной спермой салфеткой свое лицо, будто отгораживаясь от мира искусства, и когда гневается на ученика за его распущенность, и когда виртуозно играет Шуберта, и когда умоляет возлюбленного, чтобы он позволил сделать минет в грязном чуланчике. Великолепно описание того, как женщина из чувства мазохизма разрезает себе половые органы: эти слова можно отнести не только к нанесенным ранам, но и ко всей жизни Эрики: «Это входное и выходное отверстие в теле, как и полость рта, вряд ли можно назвать красивым, однако оно необходимо.  <…> ОНА делает разрез не в том месте и отделяет друг от друга то, что Господь Бог и матушка природа свели вместе в редкостном единстве. Человеку это не позволено, и наказание не заставляет себя ждать. Она ничего не чувствует. Короткое мгновение две части плоти, разделенные разрезом, с недоумением созерцают друг друга, потому что неожиданно между ними возникло расстояние, которого прежде не было. Долгие годы они делили горе и радость, и вот их отделяют друг от друга! В зеркале эти половинки к тому же меняются местами, и ни одна из них не знает, какой же, собственно, половинкой она является. <…> Низ ее тела и страх — два близких союзника, они почти всегда появляются вместе».

Природа не прощает так просто того, чтобы раскалывали основное человеческое единство: тела и духа. И когда Эрика влюбляется, ее сминает в комок их противоречие, которое она прежде так усердно взращивала с мамочкиной помощью. Они пишет своему ученику (ученику, которого она в первый раз ласкает так, «словно речь идет о разучивании шумановского «Карнавала» или сонаты Прокофьева», а потом пытается заставить (!) его сделать ее (!) рабыней) письмо, где описывает пытки, которым ее необходимо подвергнуть, а между тем: «Заранее благодарна! Прошу тебя, только не причиняй мне боли», — читается между строк».

Эрика слушает, как возлюбленный зачитывает отрывки ее мазохистского письма, при этом в соседней комнате работает телевизор (о, это средоточие фальшивой и пошлой сексуальности), за дверью пьет ликер мать – рюмку за рюмкой, а надо всем этим – воспоминание: «Мать бьет ее так, что искры из глаз летят: у ребенка неправильная постановка рук».

Эрике пришлось принести свое тело в жертву музыке – и она поплатилась за это. Она допустила критическую ошибку на решающем концерте, поэтому стала не гениальной учительницей, а всего лишь преподавательницей. Нет, даже не преподавательницей – инструментом, который терзают чужие руки: «Мужчина обращается с ее дочерью, словно с инструментом» - причем инструментом никчемным, годным только на то, чтобы оказаться на мусорке. На нем не играют с придыханием и страстью, его ломают, комкают, терзают… В романе Клеммер делает это из по-настоящему садистских соображений, в фильме – от собственного страдания, не видя другого выхода. Но и там, и там Эрика в ужасе от пережитого, она не сопротивляется, но и не наслаждается этим так, как мечталось. Мир ее фантазий, мир, где играла музыка (даже фоном к порнографии в грязном павильончике) – разваливается с грохотом. В этом шуме растворяется героиня кино, зажимая рукой алый цветок крови у левого плеча – она в первый раз в жизни отвергла музыку, поняв, что потеряла любовь. Героиня романа движется как мертвая в потоке живых людей – она и есть мертвая, потому что вошла в нее только «сталь», холодная и бездушная. Сама она «никуда не входит», она «идет домой». Идет обратно в свою конуру, где ее прикуют цепью к супружеской постели, где супруг ее – ее мать, которую Эрика однажды целует в неистовом припадке любви, у которой она задирает ночную рубашку, чтобы увидеть лобковые волосы: хоть немного телесности в мире, где телесность учили презирать!

Елинек в 2004 году стала обладательницей Нобелевской премии по литературе за «музыкальное многоголосие в романах и драмах, которое со свойственной только ей языковой страстью разоблачает абсурдность и принуждающую власть социальных клише». Формулировка несколько странна, но ему, Нобелевскому жюри, виднее. Мне же после несколькодневного пребывания в мире «Пианистки» хочется сказать вот что: будьте гедонистами, ведь «в здоровом теле – здоровый дух» - это вовсе не «большая редкость», а естественная закономерность. Любить жизнь во всех ее проявлениях – не зазорно, зазорно – презирать любую из сторон бытия, хоть физическую, хоть духовную. Ведь гармония есть отнюдь не только в музыке.