Чтение судьбы

«Чтец – артист, специальностью которого является публичное художественное чтение вслух литературных произведений», гласит Википедия. Чтение вслух. Не анализ, не глубокое переживание, просто чтение вслух. Хотя художественное – то есть пораздумать, прежде чем читать, все же придется. Но все же чтец – не читатель. И главный герой романа и фильма «Чтец» Михаэль Берг – именно чтец своей жизни.

Хотя, пожалуй, я бы даже поостереглась называть его «главным героем». Рассказчик – да. Но главная героиня, выходящая на передний план – это все же Ханна Шмитц, женщина, которая не умеет читать, но очень любит слушать книги. Только это мы о ней узнаем не сразу, также как и Михаэль.

«Чтец» - замечательное произведение. Оно заставляет думать, точно так же, как постоянно размышляет над своей жизнью Михаэль. Вот только он размышляет и размышляет, а чувствовать, кажется, порой и забывает…

Кейт Уинслет в роли Ханны в фильме  Стивена Долдри (2008 г.) очень убедительна, я даже не сразу узнала ее. Как она перевоплощается из строгой, нескладной кондукторши с угловатыми движениями в томную, красивую женщину, которую Михаэль однажды назвал лошадью за сильное стройное тело… Ханна – очень непростой образ, и он достойно выдержан Уинслет.

История «Чтеца» немного напомнила мне «Пианистку» коллизией мальчик/взрослая женщина. Но на самом деле это совсем, совсем другой сюжет. Если в «Пианистке» ребенком в конечном счете оказалась именно женщина, но в «Чтеце» Ханна навсегда сохраняет за собой позицию взрослого, а Михаэль – ребенка. Просто потому, что у Ханны есть гордость и свои понятия о том, как правильно жить (хоть это и не снимает с нее вины за нацистские преступления), а Михаэль за всю свою жизнь так и не находит ни одного ответа на заданные вопросы. 

Да и ребенок он не чувствующий, наивный, чистый, а скорее – просто рассеянный. Он чувствовать разучился даже любовь к женщине всей жизни, следы которой искал раз за разом в каждой, которую держал в объятьях: «Я никогда так и не смог избавиться от того, чтобы не сравнивать свою близость с Гертрудой со своей близостью с Ханной; и всегда, когда я держал Гертруду в объятиях, у меня было чувство, что здесь что-то не так, что она не та, что на ощупь она не та, что она не так пахнет и что у нее не тот вкус. Я думал, что это пройдет. Я надеялся, что это пройдет. Я хотел быть свободным от Ханны. Но чувство, что здесь что-то не так, не проходило». Подобных этому признаний в романе Бернхарда Шлинка множество: Михаэль просит своих женщин надевать чулки, как это делала Ханна, обсуждает с ними свою связь… Но при этом именно ее, женщину, которая стала любовью всей его жизни, которую он «выбрал», Михаэль и предает, не находя в себе сил не то что навестить ее, но надо написать хоть строчку. Парадоксальным образом получается, что единственный его поступок, который мог выглядеть достойно в глазах Ханны – это то, что Михаэль никому не рассказал о неграмотности бывшей любовницы, обрекая ее тем самым на пожизненный срок. Хотя на это молодой юрист тоже пошел отчасти из страха действия.

Итак, Михаэль – фигура малочувствующая («Иногда на Ханне было платье, широкий вырез которого позволял видеть родинку на ее левом плече. Тогда я вспоминал, как сдувал с этой шеи волосы и как целовал эту родинку и эту шею. Но воспоминание было одной лишь сухой регистрацией. Я ничего при этом не чувствовал»), однако при этом постоянно размышляющая о внешнем мире. Какова же Ханна?

Ханна – удивительная женщина, как я уже говорила выше. Необразованная, в чем-то даже жестокая, совершившая нацистское преступление – но при этом исполненная внутреннего благородства, и вправду, как породистая лошадь. Ее тело сексуально, крепко, но при этом оно – не просто тело, но и крепость ее духа. «…Она уединилась в глубинах своего тела, предоставила его самому себе и его собственному, не нарушаемому никакими приказаниями головы спокойному ритму, и позабыла о внешнем мире. То же забвение окружающего мира было в ее позах и движениях, когда она надевала чулки. Однако тут она не была неуклюжей, а напротив — плавной, грациозной, соблазнительной, и соблазн этот находил свое выражение не в ее груди, бедрах и ногах, а в приглашении забыть внешний мир в глубинах ее тела». 

Женщина, живущая в собственном теле, отгороженная от внешнего мира и бережно несущая через него себя… Женщина, которая не умеет читать, но очень любит книги… Женщина, которая пустила в себя и в свое тело, мальчика, который так и не понял, чем он был для нее: «Почему у меня не получилось поговорить с Ханной? Она бросила меня, ввела меня в заблуждение, была не той, кого я видел в ней, или не той, какой я делал ее в своих фантазиях. А кем был для нее я? Маленьким чтецом, которым она пользовалась в своих целях, маленьким любовником, с помощью которого она удовлетворяла свою похоть? Она бы тоже отправила меня в газовую камеру, если бы не имела возможности убежать от меня, но хотела от меня избавиться?»

Ханна запирается в своем теле в течение всей жизни, и особенно усердно – в дни, когда весь мир настроен против нее, на суде: «Она никогда не пожимала ими, а также никогда не качала головой. Она была слишком напряжена для того, чтобы позволить себе мимолетную легкость пожатия плечами или качания головой. Она также не позволяла себе держать голову наклоненной, равно как не позволяла себе опускать ее или подпирать руками. Она сидела, словно застывшая. Сидеть так было явно до боли неудобно». Она даже в тюрьму запирается, как в монастырь, и ни с кем не поддерживает контакта, кроме Михаэля, зато вот ему – даже пишет крошечные трогательные письма о природе и настроении. Чего же это ей стоит!

Начальница тюрьмы после гибели Ханны рассказывает Михаэлю любопытный факт: «Она всегда следила за собой, несмотря на свое крепкое телосложение была довольно стройной и содержала себя в образцовой, прямо-таки педантичной чистоте. Теперь же она начала много есть, редко мылась, располнела и от нее стало неприятно пахнуть. При этом она не создавала впечатление несчастной или недовольной. Мне кажется, это было так, как будто ухода в монастырь для нее было больше недостаточно, как будто в самом монастыре было еще слишком много суеты и болтовни и поэтому ей пришлось затвориться еще дальше, в уединеную келью, в которой тебя больше никто не видит и где внешний вид, одежда и запах не играют больше никакой роли. Нет, то, что она махнула на себя рукой, это я неправильно выразилась. Она по-новому определила для себя свое место — способом, который был верным для нее, однако не производил больше впечатления на других женщин». Перестать мыться, выбрав одиночество. Очень в духе Ханны. И в духе самого произведения. Потому что в этой-то детали и выступает на первый план сексуальность отношений Ханны и Михаэля.

Каждый раз, когда мальчик приходил к любовнице, они всегда купались вместе – после чтения. И если Михаэль был рад мытью, потому что в ванной желание секса после работы над текстом возвращалось, то, думается, для Ханны в этой последовательности: «Читать вслух, мыться в ванне, заниматься любовью и потом еще лежать немного рядом — это стало ритуалом наших встреч», было более глубокое, хоть и не осознаваемое, символическое значение. Ханна «педантично следила за своей чистотой», и, пуская кого-то в свою ванну после духовного переживания чтения, она тем самым признавалась ему в самой искренней, глубокой любви. Вероятно, у нее и не было долгие годы никакого мужчины до Михаэля, возможно – и после него, и ее любовь к мальчику, внезапно заболевшему на улице желтухой, была не просто порывом материнской жалости, но действительно глубоким чувством.

Вообще, мотив грязи и чистоты, прослеживаемый в произведении, мне кажется, многое объясняет. Михаэль грязен в два первых ключевых момента их отношений с Ханной: при встрече на улице его рвет, а придя к будущей любовнице домой, он пачкается в угле. И Ханна отмывает мальчишку, тесно связываясь со стихией воды и сексуальности, распахивает полотенце, чтобы вытереть его (эта картинка надолго останется в сознании Михаэля). Там, в тесной ванной, в воде, и прорывается наружу внутреннее эротическое напряжение их отношений… Если продолжать тему Фрейда насчет Эдипова комплекса и т.п., которую поднимает одна из будущих любовниц Михаэля, узнав о том, что Ханна, которая ему так дорога, намного старше, важен и другой момент: Михаэль влюбился в Ханну, тем самым платя ей за подаренную нежность, воспоминание о которой тесно переплеталось с воспоминанием из детства – мать моет его в теплой комнате у камина. Вода, женщина, нежность – три основных позиции для внутреннего счастья Михаэля, три составляющих глубокой, духовной сексуальности. Очень важно, что напряженное, «лошадиное» тело Ханны, женщины, которую настораживают любые вопросы о ней (даже об ее имени), сливается с другим телом, лишь пустив его в свои святая святых – в ванную комнату. Разочаровавшись потом в обладателе этого тела, Ханна отринет от себя и стихию воды, которая символизирует слияние с другим и сексуальность вообще, да и чистоту.

Такая несправедливая, в сущности, ирония – для Ханны отношения с мальчиком Михаэлем были причащением к чистоте, для Михаэля – грязью, порочностью, грехом, пусть и подспудно: «Не знаю, откуда у меня взялась смелость снова пойти к фрау Шмитц. Может быть, моральное воспитание в известной степени обернулось само против себя? Если похотливый взгляд был таким плохим, как и удовлетворение страсти, а активное фантазирование таким плохим, как и непристойный предмет фантазий — почему бы тогда сразу не взяться за удовлетворение и за непристойный предмет? Изо дня в день я осознавал все больше, что я не в состоянии отбросить эти греховные мысли. И вот мне захотелось совершить и само греховное деяние».

Михаэль, этот «посторонний» в жизни, так никогда и не поймет Ханну. Он не поймет ее глубины, ее странной честности, ее жесткости и ее любви. Он не поймет, почему женщина, бывшая столь страстной и «приятной» любовницей, однажды превратится в старуху, не поймет, что виноват в этом сам. 

Этим он убьет Ханну, сознавая: «я чувствовал, какими слабыми были моя гордость и моя радость по сравнению с тем, чего должно было стоить Ханне ее обучение чтению и письму, какими скудными были они, если они даже не могли заставить меня ответить ей, навестить ее, поговорить с ней. Я отвел Ханне в своей жизни маленькую нишу, да, именно нишу, которая, без сомнения, была дорога мне, которая мне что-то давала и для которой я что-то делал, но это была всего лишь ниша, а не полноценное место». Оправдания насчет того, что ее преступление делало их связь аморальной, противоестественно, это понимает и сам Михаэль. Его отречение – иного порядка, физического, на уровне запаха, и потому особенно значимое, истинное. И этого Ханна, которая любила Михаэля сначала глубиной своей личности, и лишь потом уже тела, простить не может не только любовнику, но и жизни, прощаясь с ней.

В заключение – отрывок о том самом запахе:

«Раньше я особенно любил ее запах. От нее всегда исходил запах свежести: свежевымытого тела, свежего белья, свежего пота или свежей любовной близости. Иногда она пользовалась духами, я не знаю точно, какими, и их аромат по свежести тоже превосходил все остальное. Под этими свежими запахами скрывался еще другой, какой-то плотный, темный, терпкий запах. Часто я обнюхивал ее, как любопытный зверек, начинал с шеи и плеч, пахнувших чистотой и мытьем, втягивал в себя между ее грудей свежий запах пота, который перемешивался под мышками с другим запахом, находил потом этот плотный, темный запах вокруг живота и талии почти в чистом виде, а между ногами — с фруктовым, возбуждающим меня оттенком, обнюхивал также ее ноги и ступни, бедра, у которых плотный запах терялся, подколенные ямки, еще раз с легким запахом свежего пота, и ступни с запахом мыла, кожи или усталости.

У спины и у рук не было какого-либо особенного запаха, они не пахли ничем и все же пахли Ханной, и на ее ладонях держался аромат прошедшего дня и работы: типографская краска трамвайных билетов, металл компостера, лук, рыба или топленое масло, щелок для стирки или жар от глаженья. Если руки помыть, то сначала они не выдают ничего из этих запахов. Но мыло только на время перекрывает их, и вскоре они опять проступают на поверхность, слабые, слившиеся воедино в общем аромате дня и работы, в аромате окончания дня и работы, в аромате вечера, возвращения домой и домашнего отдыха.

Сейчас я сидел рядом с Ханной и чувствовал запах старой женщины. Я не знаю, из чего состоит этот запах, который знаком мне по бабушкам и дамам преклонного возраста и который, точно проклятие, заполняет комнаты и коридоры домов престарелых. Ханна была слишком молодой для этого запаха».